Where is Narnian embassy?
Homo Historicus. К 80-летию со дня рождения Ю.Л. Бессмертного.
В 2-х кн. Кн. II. М., 2003, с.224-243
"Что создает из человека денди?" - спрашивал Барбе д'Оревильи, первый биограф знаменитого денди Браммелла: "Дендизм - это вся манера жить, а живут ведь не одной только материально видимой стороной".
Манеры складываются из практического выполнения теоретических принципов поведения, например, из следования джентльменскому стилю или кодексу рыцарской чести. Манеры достаточно трудно поддаются культурной реконструкции, но отлично читаются как показатель адекватности того или иного члена социальной группы. Процитируем еще раз Барбе д'Оревильи: "То, что гибнет всего бесследнее, та сторона быта, от которой менее всего остается обломков, - аромат слишком тонкий, чтобы быть устойчивым, - это манеры, непередаваемые манеры, сделавшие Браммелла властителем своего времени".
Денди выступали как практики светских манер и во многом создавали нормы элегантного поведения.
Наиболее явственно норма выявляется при ее нарушении. Луи-Себастьян Мерсье, тонкий знаток и летописец парижских нравов XVIII столетия, описывает как раз такой случай. Речь идет о возвращении Вольтера из Ферне, где он провел двадцать семь лет: "Когда в 1778 году господин де Вольтер приехал в Париж, люди высшего света, опытные в этих делах, заметили, что за время своего отсутствия в столице знаменитый писатель утратил способность верно определять, когда нужно быть порывистым, когда сдержанным, когда сосредоточенным и когда веселым, нужно ли молчать или говорить, хвалить или шутить. Он потерял равновесие и то поднимался чересчур высоко, то опускался чересчур низко, и при этом все время испытывал определенное желание казаться остроумным. В каждой его фразе чувствовалось усилие, и это усилие переходило в какую-то манию".
читать дальшеИменно те качества, которые утратил Вольтер, - легкость светского обращения и чувство меры, особое чутье ситуативной адекватности - входили в непременный репертуар дендистских манер.
В нашей статье мы попробуем проанализировать дендистские манеры, обратившись к личности и поведению известнейшего денди эпохи Регентства в Англии Джорджа Браммелла, которого называли "премьер-министром элегантности".
Браммелл был завсегдатаем балов и званых обедов. Его имя числилось первым в списке нетитулованных гостей. Со своей стороны, он также устраивал для друзей великолепные обеды в узком кругу у себя дома на Честерфилд стрит. Частым гостем у него был Принц Уэльский, будущий британский король Георг IV. Браммелл всегда был душой компании и за столом развлекал собравшихся забавными историями, так что обед сопровождался взрывами хохота. Браммелл был лидером моды, и ему подражали все светские денди. В большинстве своем они имели репутацию весьма приятных молодых людей.
По свидетельству современника, "манеры денди были сами по себе очаровательны. Денди отличались приятным стилем речи и безукоризненным языком. Многие из них обладали высокими дарованиями и преуспевали во всем, что они делали; менее талантливые, если им что-то не удавалось, умели вовремя остановиться, без особых иллюзий или энтузиазма. Они демонстрировали джентльменскую выучку - щедрость и великодушие. Эфемерные как молодость и духи, они все же имели одну постоянную черту - верность в дружбе, несмотря на позднейшее соперничество". Как видим, в этом явно восторженном и слегка романтическом описании манеры денди воспринимаются как вариант джентльменского поведения, что с некоторыми оговорками можно принять за исходную посылку.
Итак, на первый взгляд, дендистское поведение - сплошная гладкая оболочка текучей вежливости, непринужденного изящества, расцвеченного вспышками остроумия. Но на самом деле за внешним лоском скрывались тысячи нюансов, порой тонкие и неприятные намеки или скрытые "подколки", порой истинно галантные жесты или "скорая помощь" попавшему в неприятное положение другу. Толкование многих эпизодов сейчас затруднительно, да и в то время, вероятно, было доступно только людям, преуспевшим в науке светской жизни.
Камертон к дендистским манерам - старинное понятие "La spezzatura". Напомним, что его впервые стал употреблять Б. Кастильоне в XVI в. для характеристики идеального придворного, который отличается восхитительной непринужденностью во всем, что он делает.
Виртуозное владение "La spezzatura" создает у окружающих впечатление особой легкости и одновременно совершенства - мастерство, достигнутое ценой большой работы, тщательно скрывается. Возникает обманчивое ощущение, что перед нами - одаренный дилетант, который презирает свои способности и избегает любых усилий; однако, если бы он более серьезно относился к своему делу,он, уж наверное, достиг бы непревзойденных результатов.
Императив "La spezzatura" диктует программное легкомыслие. Художник должен делать вид, что творит исключительно по вдохновению: таким прекрасным дилетантом и впрямь всю жизнь оставался граф Д'Орсе. Старинный девиз "ars est celare artem ("искусство в том, чтобы скрывать искусство") полностью применим и к другим видам деятельности. Если речь идет о светском человеке, он всеми силами будет скрывать свои серьезные занятия, будь то научные исследования или государственные дела, или держаться так, как будто не придает им ни малейшего значения.
Такие установки во многом восходят к кодексу аристократического поведения, строго предписывающему праздность. В модифицированном виде это отражается в принципе любительства у английских джентльменов, которые могут увлекаться самыми разнообразными хобби, но предпочтительно не должны работать.
У денди "La spezzatura" проявляется прежде всего в общем стиле легкого и непринужденного обращения, культе досуга и изысканных развлечений. Из них на первом месте - салонная беседа, в которой денди касается понемножку всех злободневных тем, демонстрируя свою эрудицию, но в меру: упаси боже проявить занудный педантизм! Даже если познания или мнения денди по какому-либо предмету окажутся весьма основательными, они должны быть упакованы в форму занимательных историй или остроумных парадоксов.
В дендистском костюме "La spezzatura" дает о себе знать в нарочито небрежных деталях: расстегнутая нижняя пуговица жилета, легкая поношенность одежды, как бы случайно и быстро завязанный шейный платок... Внешний вид призван свидетельствовать о том, что весь ансамбль сложился сам собой, без особых усилий. Реально стоящие за таким ансамблем многочасовые консультации с портными, сессии перед зеркалом, тренировки по завязыванию узлов на шейном платке или личные уроки слуге по чистке ботинок - все это должно оставаться за кадром. Надев костюм, денди забывает о нем и держится в высшей степени свободно и естественно.
В его движениях сквозит легкость и грациозность, в беседе - отточенная гладкость, профессиональное скольжение от одной темы к другой. В каждом жесте - легкость, закругленность, изящество. Но порой эта ставка на кажущуюся беспечность маскировала реальную беспечность в житейских делах. Многие денди долго скрывали финансовую неустроенность, но правила игры требовали держаться до конца. Так Браммелл, не в силах расплатиться с кредиторами, в свой последний вечер сходил ненадолго в оперу, пообедал по полной программе, написал записки друзьям, после чего сел в карету и покинул Англию навсегда. Подобная развязка - драматический финал, разыгранный опытным актером, ситуация, когда надо поставить изящную точку в повествовании.
Вне таких экстраординарных коллизий дендистские манеры - это искусство демонстрировать ежеминутную "гибкость переходов", соединять сухость и аффектацию, высокомерие и почтительность. Однако за внешней легкостью и грацией денди стоят весьма жесткие принципы. Вся жизнь настоящего денди регламентируется изощренной системой правил поведения.
Первое правило гласит: "Nil admirari" ("ничему не удивляйся"),сохраняй бесстрастие при любых обстоятельствах. Эта заповедь,возводящая в абсолют традиционную британскую невозмутимость, даже дала повод Бодлеру сравнивать дендизм со стоицизмом, видеть в нем "род религии". Но, пожалуй, более близок к изначальному романтическому пониманию этого девиза Барбе Д'0ревильи, понимающий дендизм как "позу духа, увлекавшегося многими идеями и слишком пресыщенного, чтобы воодушевляться". Пресыщенность - симптом романтической мировой скорби - здесь соединяется с философским идеалом полного владения собой, замыкая в неустойчивом синтезе два амплуа: мудреца-аскета, роняющего презрительные максимы, и умелого светского авантюриста, всегда готового на новые эскапады.
Этот авантюрно-динамичный аспект дендизма воплощен во втором правиле, дополняющем первое: "сохраняя бесстрастие, поражать неожиданностью". Задача состоит в том, чтобы "ум, привыкший к игу правил, не мог, рассуждая логически, этого предвидеть".Более того, идеологи дендизма советуют воздерживаться от банальных, предсказуемых жестов, преодолевая примитивное желание нравиться: необходимо прежде всего удивлять, чтобы тебя запомнили.
Этому правилу прилежно следует, к примеру, Пелэм, герой классического романа Бульвера-Литтона. При появлении в светском обществе он сразу шокирует блестящую публику дерзкими парадоксами: "Затем мисс Поуллинг обратилась ко мне: - Скажите, мистер Пелэм, а Вы уже купили часы у Бреге? - Часы? - переспросил я. - Неужели Вы полагаете, что я стал бы носить часы? У меня нет таких плебейских привычек. К чему, скажите на милость, человеку точно знать время, если он не делец, девять часов в сутки проводящий за своей конторкой и лишь один час - за обедом? Чтобы вовремя прийти туда, куда он приглашен? - скажете Вы; согласен, но, -прибавил я, небрежно играя самым прелестным из моих завитков, - если человек достоин того, чтобы его пригласить, он, разумеется, достоин и того, чтобы его подождать". Этой тирадой он убивает сразу трех зайцев: ставит на место самодовольных владельцев дорогих брегетов; подчеркивает свою аристократическую привычку к праздности и, наконец, нахально заявляет собственное право опаздывать, что обычно считается прерогативой только знаменитостей.
Добившись изумления пораженных собеседников, Пелэм уходит раньше всех, поскольку он знает третье золотое правило дендизма, гласящее: "Оставайтесь в свете, пока Вы не произвели впечатление; лишь только оно достигнуто, удалитесь".
Для истинного денди очень важно соблюдать это правило, ибо главный стилистический прием дендизма - максимальная экономия выразительных средств. Денди в идеале никогда не может быть навязчив, зануден или утомителен: он лаконичен, его импровизации мгновенны, его коронный жанр - афоризм. Поэтому дендизм в обществе наиболее эффективен в малых дозах: его ценят как пикантную приправу к пресным повседневным блюдам.
Браммелл в высшей степени владел этим искусством дозированного остроумия и продуманной дерзости. "Он смешивал в равных долях страх и любезность и составлял из них магическое зелье своего обаяния", - писал о нем Барбе д'0ревильи, как будто речь шла о некой алхимической формуле.
Но обратим внимание на такой нюанс: иногда в дендистских манерах проскальзывала откровенная грубость. Сошлемся на другой роман Бульвера-Литтона "Годольфин", в котором дается беспристрастная картина светских нравов. Главная героиня, Констанс, описывается прежде всего как лидер моды. "Власть моды! Эту таинственную и возвышенную силу она умела направить по своему желанию. Ее интуитивное знание людских характеров, такт и изящество были именно теми качествами, которые требовались для моды, иона сосредоточилась на этой сфере. Грубость, искусно чередуемая с обворожительной мягкостью и простотой обращения, только усиливала эффект. Она заставляла робеть и обеспечивала себе победу.И ее грубость вскоре даже прибавила ей популярности, поскольку она всегда была направлена на тех, чьим унижениям другие были в глубине души рады. Она никогда не высмеивала скромность или гордость, подкрепленную достоинством. Но зато ей нравилось унижать высокомерных глупых герцогинь или разбогатевших простолюдинов".
Как чувствуется по тону, романист одобряет грубость Констанс,что может показаться странным для современного читателя. Но он делает важную оговорку: адресаты грубых реплик - "высокомерные герцогини и разбогатевшие простолюдины", явно не заслуживающие авторских симпатий. Да и сама Констанс, что очень существенно для понимания ее стратегии, - по происхождению не принадлежит к знатным кругам. Она берет на вооружение "плебейскую"грубость", пренебрегая основным правилом аристократического воспитания: разговаривать со всеми ровно и вежливо независимо от социального статуса человека.
Обратимся к эпизоду, где грубость Констанс обрисована на практике: дело происходит на балу, и к героине обращается ее недоброжелательница, герцогиня Уинстон.
"Как поживаете, мисс Верной? Вы прекрасно выглядите. Насколько можно верить слухам о Вас?" - и герцогиня показала зубы, что означало улыбку. -"Какие слухи имеет в виду Ваша светлость?" - "Ну, я полагаю, лорд Эрфингам должен быть в курсе, и я желала бы ради Вас обоих, чтобы эти слухи оправдались". - "Дожидаться, чтобы герцогиня Уинстон что-либо сказала членораздельно, было бы пустой тратой времени для всех", - произнесла надменная Констанс с той грубостью, которую она тогда обожала и которая сделала ее знаменитой. Когда же наконец герцогиня, не смутившись, все-таки делится с ней якобы услышанными где-то сплетнями по поводу предстоящего замужества Констанс, она получает еще более резкий отпор. "Я думала до сих пор, - сказала Констанс, - что люди,передающие чужие сплетни, достойны презрения. Но теперь я понимаю, что наиболее отвратительны те, кто сами изобретают сплетни"
Подобный "обмен любезностями" - типичный случай из истории этикета, когда вежливость превращается в свою противоположность и более уверенный в себе из конкурентов побеждает за счет грубости или неприкрытого цинизма. Герцогиня в нашем примере, желая поиздеваться над Констанс, все же не нарушала внешних приличий, что как раз, не задумываясь, делает Констанс. Однако она оправдывает свое поведение мотивами "мести" за погибшего отца, которым пренебрегли его аристократические друзья, и сочувствие читателя остается на ее стороне.
Аналогичную сугубо избирательную грубость берут на вооружение и денди. Она может быть направлена против неприятного человека или представителя "вульгарного сословия", но существенно, что эта грубость всегда преподносится в упаковке холодной издевательской вежливости.
Все знаменитые остроты Браммелла выдержаны именно в этом стиле: например, реплики "Вы это называете фрак?" или "Я не могу считаться элегантным, раз Вы отмечаете это".
Можно привести и такой случай. Однажды Браммелла спросили, какое из шотландских озер ему больше нравится. Он переадресовал вопрос своему лакею: "Робинсон, какое из озер мне больше нравится?" - "Уиндермирское, мистер Браммелл". Тем самым Браммелл искусно дал понять спрашивающему, что не держит в памяти тривиальные туристические впечатления и вообще красоты природы его мало занимают.
Совсем другой случай представляет из себя ироническая грубость как проявление мизантропии и несносного характера. В романе Эжена Сю "Парижские тайны" (1842-1843) выведен герцог де Люсене, поведение которого все окружающие воспринимают как образец вульгарности. Его любимый прием - приписывать людям нелепые болезни или немыслимые увечья и затем во всеуслышание выражать свое сочувствие. Увидев одного господина, он публично осведомляется: "Боже мой, боже мой, Вы так и не смогли отделаться от своих утренних рвот?".
Подобный розыгрыш - лишь малая часть светских промахов герцога. Его манеры не укладываются прежде всего в обычный кодекс чисто физического, телесного поведения. Он "развалился на диване рядом с маркизой, после чего закинул левую ногу на правую и схватился рукой за свой башмак", далее он ударяет по своей шляпе "как по баскскому барабану" и теребит вьющееся растение, в конечном итоге опрокидывая его на себя. В обществе он говорит "крикливым, пронзительным голосом", ломает веера и флаконы с духами у дам, а свою неприязнь выражает, ничуть не чинясь: "Как мне хочется сбросить тюрбан с этой противной жеманницы!".
В чем отличие его поведения от дендистских розыгрышей и намеренных скандалов? Денди как талантливый актер в совершенстве владеет искусством мгновенного переключения ролей, язвительный укол лишь оттеняет его холодную любезность, его розыгрыши - пикантная приправа к обычной светской галантности. А герцог де Люсене по-другому вести себя не может, просто потому что таков его нрав; он всегда играет единственную роль - самого себя, и оттого его воспринимают как персонажа комедии, неприятного шута.
Невозможно понять дендизм, не учитывая, насколько рискованную игру вели многие щеголи с общественными условностями XIX столетия. Денди, действующий согласно своему кодексу, часто балансировал на грани публичного скандала. "Дендизм издевается над правилами и все же их соблюдает, - писал по этому поводу Барбе д'0ревильи в своем трактате. - Он страдает от их ига и мстит, не переставая им подчиняться; взывает к ним в то время, как от них ускользает; попеременно господствует сам и терпит над собой их господство: двойственный и переменчивый характер! Для этой игры надо располагать всей той гибкостью, из которой слагается грация, подобно тому, как из сочетания оттенков спектра рождается игра опала".
Именно такой счастливой гибкостью был наделен знаменитый денди Джордж Браммелл, который имел репутацию человека с безукоризненным вкусом и был принят в самом изысканном обществе. По словам Барбе д'0ревильи, "он обладал той фамильярностью, очаровательной и редкой, которая затрагивает все, ничего не опошляя. Он держался как равный со всеми могущественными и выдающимися людьми той эпохи, своей непринужденностью возвышаясь до их уровня. Ему сходило с рук то, что погубило бы любого ловкача. Его смелость оборачивалась верным расчетом. Он мог безнаказанно хвататься за лезвие топора".
Браммелл охотно пользовался гостеприимством своих аристократических друзей: "В Бельвуаре его принимали на правах друга семьи, а в Чивли, замке герцога Ратланда, его комнаты считались священными, и если кто-либо из джентльменов временно занимал их, его просили освободить помещение, когда неожиданно приезжал Браммелл.
Некоторые из его шуток, однако, могли напомнить игру с огнем. Особенно ему нравилось испытывать на прочность общественные условности, искусно нарушая правила вежливости и гостеприимства.
Однажды, например, он пришел на бал и, потанцевав с самой красивой дамой, осведомился: "Что это за уродец стоит возле камина?" "Но как же. Вы должны быть с ним знакомы - ведь это хозяин дома", - ответила дама. "Вовсе нет, - беззаботно сказал денди, - ведь я явился на бал без приглашения". Судя по таким историям, Браммелл отличался ироническим складом ума и умел сохранять редкое самообладание во время своих рискованных выходок - ведь теоретически владельцы модных домов могли спокойно указать ему на дверь.
В другой раз, когда он опять пришел без приглашения на прием некой миссис Томпсон, хозяйка потребовала предъявить пригласительный билет. Браммелл долго обыскивал карманы и наконец извлек пригласительный билет на другой прием, устраиваемый миссис Джонсон. Когда рассерженная хозяйка указала ему на ошибку, он холодно сказал: "Боже мой, какая незадача! Миссис Джонс... Томпсон, я очень сожалею, но, видите ли, Джонсон и Томпсон, Томпсон и Джонсон - звучит настолько похоже... Желаю Вам приятного вечера!" И, элегантно поклонившись, он неторопливо покинул комнату под шепот и смешки знакомых, оставив хозяйку весьма разгневанной.
Подобное демонстративное поведение имело свои скрытые мотивы: на балу у миссис Томпсон должен был появиться принц Уэльский, с которым Браммелл был к тому времени в ссоре, и все знали о нежелании принца встречаться с ним где-либо. Затягивая время в поисках несуществующего билета, Браммелл тем самым увеличивал вероятность светского скандала. Одновременно ему удалось публично унизить хозяйку, акцентируя ее простую "не запоминающуюся" фамилию, указывающую на незнатное происхождение (о чем свидетельствовало обращение "миссис", а не "леди").
В таких случаях налицо субверсия обычных форм поведения гостя. Это своего рода искусно рассчитанная провокация, виртуозно исполненная благодаря специфической холодной наглости, чрезвычайно типичной для дендистского стиля.
Наглость как особая форма поведения может иметь разный культурный смысл. Морис Бланшо в эссе "О наглости как виде изящных искусств" писал: "Наглость - отнюдь не бесполезное искусство. Это средство оставаться верным себе и превосходить других во всех обстоятельствах, когда другие оказываются в позиции превосходства. Это также волевое желание отвергать общепринятое, привычные стереотипы". Можно привести пример другого вида наглости - вольное обращение, оскорбления, вызывающие жесты, практикуемые шутами. Общество санкционировало шутовское поведение как особый жанр, уместный в определенных ситуациях, когда в карнавальной манере низвергались авторитеты и опрокидывались социальные иерархии.
В дендистском поведении присутствовал элемент шутовской манеры. Браммелл, по свидетельствам современников, "имел счастливый талант представлять самые обычные обстоятельства в комическом свете и никогда не отказывался от возможности посмешить друзей"
В традициях отечественной семиотики шутовские манеры порой именуют "антиповедением", однако применительно к денди следует скорее говорить об особой культурной форме антиповедения - розыгрышах, колких шутках в адрес конкретного лица. По-английски это называется "cutting", т.е. буквально "резкость", "язвительность" (сходный смысл просвечивает в русском выражении "подколоть, подрезать кого-либо"). Холодные, наглые "подколки" были в моде в дендистских кругах. Нередко жертвами подобных сарказмов становились люди простого происхождения, которые ошибочно считали, что стать "своими" среди денди довольно просто.
Однажды один из знакомых Браммелла, мистер Р., желая обратить на себя внимание знаменитого денди, устроил в его честь обед и даже предоставил ему право позвать сотрапезников по собственному вкусу. Браммелл пригласил своих друзей, они отлично отобедали, однако единственным поводом для недовольства денди сталтот факт, что "мистер Р. осмелился сесть с нами за один стол и тоже пообедать!". Здесь уже идет полное выворачивание наизнанку роли хозяина: гость нагло узурпирует его права и третирует хозяина как прислугу.
Вполне возможно, что в таких историях мы также имеем дело с перифразом известных эпизодов из биографии Алкивиада, когда он позволял себе надменное отношение к заискивающим перед ним людям. Так, например, он неприязненно относился к некоему Аниту, сыну Антемиона. "Тот любил Алкивиада и однажды, ожидая к ужину несколько иностранных друзей, пригласил и его. Алкивиад отказался от приглашения и, напившись допьяна с товарищами у себя дома, вторгся с толпой товарищей к Аниту; остановившись в дверях мужской комнаты и увидев столы, на которых стояло очень много золотой и серебряной посуды, приказал рабам взять половину и нести к себе домой; совершив это, он удалился, не удостоив войти. Некоторые из приглашенных, возмущенные, стали говорить о том, как нагло и высокомерно вел себя Алкивиад. "Напротив, - сказал им Анит, - он был снисходительным и гуманным: ему никто нe мешал забрать все, а он нам часть оставил". Браммелл, безусловно, знал биографию Алкивиада - ведь Плутарха изучали в английских колледжах, и Алкивиад был одним из самых популярных античных героев именно в XIX в. (Байрон так вообще ценил его больше всех). Конечно, нельзя на сто процентов утверждать, что это сознательный перифраз, но сходство моделей поведения лежит на поверхности.
В обоих случаях бросается в глаза наглость, но у Браммелла это утонченная холодная наглость, а у Алкивиада прямая и брутальная, не прикрытая иронической дендистской вежливостью. Алкивиад берет посуду по праву сильного, и Анит признает за ним это право. Он ведет себя как аристократ, желающий проучить плебея. Браммелл же как будто имитирует эту аристократическую спесь, но уже по-игровому, отстранение, легко. "Денди - человек дерзающий, но в дерзании знающий меру и умеющий вовремя остановиться", - замечал Барбе д'0ревильи.
Обоих щеголей роднит готовность нарушить общественные условности. В иных эпизодах Алкивиад, не стесняясь, сразу дает выход своему темпераменту: "Алкивиад пришел к учителю и попросил книгу Гомера. Когда тот ответил, что никаких сочинений Гомера у него нет, он ударил его кулаком и вышел". Алкивиад готов оскорбить человека и просто на спор, дабы показать, что ничто ему не помеха: "Он дал пощечину Гиппонику, отцу Каллия, имевшему большую славу и влияние, благодаря как богатству, так и происхождению, - не в гневе и не из-за какой-либо ссоры, а просто для смеха, уговорившись с приятелями".
Здесь оскорбление направлено уже не на плебея, а напротив, на знатного гражданина по принципу '^чем крупнее дичь, тем больше триумф охотника". И если смиренный Анит так и остался среди разграбленной посуды, то перед Гиппоником Алкивиад на следующий день идет извиняться и проявляет гипертрофированное раскаяние: "На другой день утром Алкивиад пришел к дому Гиппоника; постучавшись в дверь, он вошел и, сняв гиматий, отдался во власть хозяина, прося, чтобы тот наказал его плетью. Гиппоник простил его, перестал гневаться и впоследствии отдал за него свою дочь Гиппарету". Как видно, дерзость молодого человека все же уравновешивается раскаянием и в целом прочитывается в контексте аристократического кода поведения: Гиппоник видит в нем "своего".
Сравним эту историю с эскападой Браммелла, когда он решил поиздеваться над известным ученым, членом Королевского общества Снодграссом. Опять же на спор с приятелями он постучал в окно ученого в три часа утра и, когда тот в панике высунулся в ночной рубашке на мороз, решив, что в доме пожар, Браммелл вежливо спросил его: "Простите, сэр. Вас зовут Снодграсс?" Ученый опешил и кивнул, после чего Браммелл задумчиво протянул: "Снодграсс, Снодграсс - какое чудное имя, клянусь, в высшей степени чудное, ну что же мистер Снодграсс, доброе утро!"
Браммелловские шутки, пожалуй, более гуманны, чем выходки Алкивиада (все же, если сравнивать чисто физический ущерб, заставить жертву высунуться на холод в три утра лучше, чем дать пощечину). Они уязвляют скорее морально, превращая человека в посмешище. В Англии существует целая культурная традиция таких шуток, которые называются "practical jokes" - розыгрыши.
Классический пример розыгрыша - история с париком одного французского маркиза-эмигранта. Браммелл с друзьями посыпали парик маркиза вместо обычной пудры сахарной, так что он оказался "bien sucré". За завтраком на парик маркиза слетелось целое полчище мух. Бедняга сначала отмахивался, затем стал энергично трясти головой, пытаясь отогнать непрошеных пришельцев; сладкие липкие струйки потекли у него по лбу. Наконец, весь облепленный мухами, он, схватившись за голову, стремглав выбежал из комнаты. Браммелл, естественно, больше всех недоумевал, за что мухи невзлюбили несчастного маркиза.
Если сопоставить розыгрыши (practical jokes) с уже рассмотренными "подколками" (cuttings), то отличие будет вполне очевидно:розыгрыши смешны именно как действие, перформанс, "практическая шутка", в то время как эффект "подколки" базируется на остроумной реплике. Шутка с мистером Снодграссом - розыгрыш, но, благодаря пожеланию доброго утра, эта история уже тянет на уровень "подколки". Кроме того, "подколка" часто направлена на разоблачение завышенных социальных претензий, развенчание высокомерия или угодливости. Розыгрыш может быть просто чистым искусством, смеха ради, как в случае с насахаренным париком. При этом розыгрыш иногда бывает довольно грубым и даже физически болезненным для жертвы.
Подобные розыгрыши были популярны в среде английских щеголей - и предшественников, и современников Браммелла. Ими увлекался франт Джордж Селвин, которого Браммелл очень уважал.Знаменитый драматург Р.Б. Шеридан, автор "Школы злословия",однажды подстроил такую "практическую шутку". Его приятель Тикелл погнался за ним по темному коридору, в котором на полу были расставлены тарелки. Для себя Шеридан благоразумно оставил узкую тропинку среди тарелок, а Тикелл бежал, не разбирая дороги, несколько раз спотыкался, падал, разбивая тарелки, и в результате сильно порезался осколками. Потом, когда он лежал и поправлялся, его навестил лорд Таунсхенд и после формальных соболезнований таки не удержался и сказал по поводу хитрости Шеридана. "Да, но как замечательно все было подстроено!"- восхитился красотой розыгрыша как эстет, невзирая на страдания друга.
Браммелл, хотя и любил всяческие розыгрыши, "специализировался" как денди на колких замечаниях по поводу нарядов, поскольку он в качестве общепризнанного арбитра элегантности пользовался привилегией публично критиковать костюмы окружающих.Такова история с герцогиней Ратландской: как-то раз на балу ему не понравился фасон ее платья, причем особенно неудачным он счел вид сзади. Бедной герцогине было приказано покинуть бальную залу, причем пятясь, дабы лишний раз не оскорблять взор утонченного циника-эстета.
В подобных остротах проявлялась присущая Браммеллу особая дендистская дерзость: "Его слова распинали, а дерзость была слишком необъятна, чтобы уместиться в эпиграммах. Выразив колкими словами, он затем переносил ее на все свои действия, манеры, жесты, самый звук своего голоса. Наконец, он применял ее с тем неоспоримым превосходством, которое одно делает ее терпимой среди людей порядочных; ибо дерзость граничит с грубостью, подобно тому, как возвышенное граничит со смешным, и, утратив тонкость выражения, она гибнет".
Каковы же были причины необычайной терпимости в обществе по отношению к дендистским скандальным выходкам? Очевидно, в Англии в период Регентства аристократия, напуганная событиями во Франции, демонстрировала особое почтительно-мазохистское отношение к выходцам из простых семей, вращающимся в светских кругах и обладающим, как Браммелл, высоким уровнем самооценки.
Таким выдающимся индивидам общество позволяло играть роль диктаторов-садистов, все пересказывали друг другу последние дендистские колкости, все спрашивали: "Вы слышали о последней выходке Браммелла?". Так складывался замкнутый круг садомазохистских отношений, когда люди порой невольно сами провоцировали Браммелла на резкие ответы, спрашивая его мнение по поводу собственной одежды,сразу ставя себя тем самым в заведомо уязвимое положение.
Социальное происхождение самого Браммелла было довольно скромным, но благодаря учебе в Итоне он с юности был вхож в аристократические круги. В высшее общество в то время стремились попасть многие весьма состоятельные дельцы, буржуазные банкиры - это способствовало престижности. Однако именно по отношению к ним знать была настроена отрицательно, считая их выскочками, пошлыми и вульгарными людьми. Устав элитарного клуба "Олмакс" был составлен специально так, чтобы отсеять нуворишей. Подавляющее большинство жертв Браммелла относилось как раз к категории богатых парвеню, которые всеми силами пытались завоевать его дружбу. Они-то в первую очередь и становились жертвами иронических высказываний и розыгрышей.
В некоторых случаях объект дендистского сарказма более материален, нежели социальные претензии нувориша: в одной известной истории речь идет о шампанском. Браммелл обедал в доме, где подавали плохое шампанское. Он дождался паузы в разговоре, поднял бокал и громко приказал лакею: "Джон, плесни мне еще этого сидра". Публичное осуждение шампанского, разумеется, воспринимается как оскорбление хозяина дома, однако гурманская репутация Браммелла служит ему защитой.
Порой, однако, денди использовал свой авторитет для собственной коммерческой выгоды. Один раз он аналогичным образом в лавке торговца табаком раскритиковал лучший сорт табака, из-за чего продавец был вынужден резко сбавить цену. Тогда Браммелл почти сразу купил большую партию этого сорта по бросовой цене, после чего торговец немедленно поднял цену, ссылаясь на его покупку в качестве рекламы своему товару.
Точно так же он мог успешно использовать в своих интересах гостеприимство. Как-то раз, когда Браммелл служил в армии, он умудрился опоздать на парад, в котором принимал участие его полк, и командующий был в ярости. Но Браммелл быстро нашел выход из положения: он тут же сказал генералу, что герцог Ратландский приглашает его на обед. Генерал смягчился, конфликт был потушен. Но Браммеллу пришлось при первой возможности срочно мчаться к герцогу, чтобы предупредить его о нежданном госте - ведь спасительная идея с приглашением была чистой импровизацией
В этом примере гостеприимство пускается в ход как разменная монета: приглашение на обед в обмен на послабление в службе. Подобные игры обмена наиболее типичны для прагматического буржуазного стиля отношений: все символические ценности, включая престижные знакомства с аристократическими семьями, легко приобретают меновую стоимость, потенциально способствуя социальному возвышению. В отдельных случаях этот символический капитал может функционировать даже в качестве платежного средства.
Браммелл нередко использовал собственную репутацию, чтобы уклониться от уплаты долгов. Приветственный взгляд красавца котировался столь высоко, что Браммелл мог позволить себе такие шутки: однажды один из его кредиторов напомнил ему про долг, на что денди ответил, что долг давно уплачен. "Но когда? - Когда, сидя у окна клуба Уайте, я кивнул Вам и сказал: Как поживаете, Джимми?"
Быть замеченным Браммеллом составляло такую честь, что заикаться об оплате долга после этого было попросту бестактно.
Однако полностью понять весь смысл этого эпизода невозможно, не зная, какова была роль клуба "White's" в ту эпоху. Это был один из старейших закрытых торийских клубов, стать членом которого можно было только по рекомендации самых влиятельных лордов. В клубе устраивали балы, играли в карты и бились об заклад по любому поводу. Члены клуба придавали огромное значение элегантным костюмам, и в этом отношении лидерство Браммелла было бесспорным.
Клуб располагался на Сейнт-Джеймс стрит, а в 1811 г. в фасаде здания был сделан эркер, и позиция у эркерного окна предоставляла великолепные возможности для обзора улицы. Именно у этого окна любил сидеть Джордж Браммелл, наблюдая прохожих и отпуская язвительные замечания по поводу их костюмов. Вокруг него собиралась компания приятелей, на ходу подхватывающих любую его реплику, чтобы затем пересказать светским знакомым. Но на самом деле круг участников этой визуальной игры был еще шире. Зная о том, что в определенные часы Браммелл занимает позицию у клубного окна, многие лондонские щеголи специально шли прогуляться именно по Сейнт-Джеймс стрит, чтобы представить свой костюм на суд всеми признанного арбитра, а потом окольными путями разузнать его мнение. Тем самым они как бы удостаивались аудиенции некоронованного короля моды, что само по себе, даже в случае безжалостной критики, содержало момент престижной сопричастности.
Другой занятный аспект ситуации заключался в том, что Браммелл, благодаря структуре эркерного окна, был сам прекрасно виден с улицы. Он смотрел - но и на него смотрели. Он был, говоря словами Шекспира, "the observed of all observers". Все проходящие мимо в неспешном ритме могли разглядеть детали его туалета и сверить свой наряд с образцом, оценить последние новации в костюме первого денди. И Браммелл, разумеется, тоже это учитывал, сознательно "подставляясь" изучающим взглядам, с профессиональным удовольствием играя роль модели.
Остроумный и остроглазый Браммелл, сидящий в пол-оборота возле клубного окна, наверное, также мог восприниматься с улицы как подобие манекена в витрине, хотя в начале XIX в. манекенов в современном смысле еще не было. (Они появились несколько позже, когда возникли большие универсальные магазины - grand magasins, а в период Регенства источником информации о моде служили картинки в журналах или рисунки с костюмов знатных особ.)
Один из сильнейших импульсов в визуальных играх - желание быть замеченным, желание удостоиться небезразличного взгляда. Для щеголей это было особенно важно: один денди признавался, что выходит в Хайд-парк посмотреть на прогуливающихся дам, но "прежде всего чтобы показать себя, чтобы вызвать восхищение".
О взгляде Браммелла ходили легенды. Знавшие Браммелла всегда отмечали, что он обладал особенным взором: "Пристальный взгляд небольших серых глаз, который мгновенно засекал и оценивал все особенности внешности, костюма и манер собеседника, сразу обнаруживая недостатки". Уильям Хэзлитт назвал его взгляд "тонким и различающим". Однако порой этот взгляд мог служить орудием "подколки", и в этом случае он приобретал особые свойства: "спокойный, рассеянный взор, как бы бессознательно блуждающий вокруг намеченной жертвы; ни на ком не задерживающийся и не поддающийся перехвату, этот взгляд не устремлен ни в пространство, ни на кого в отдельности. Сосредоточенный, хотя и не отвлеченный, такой взгляд, возможно, извиняет Вас в глазах лица, над которым Вы подшутили, но все же препятствует дальнейшему контакту". Так описывает взгляд своего героя-денди романист Листер.
Если же речь шла уже не только об иронической "подколке", но об открытом противостоянии, с помощью взглядов денди могли устроить настоящую оптическую дуэль. Таков был поединок взглядов, когда Браммелл столкнулся в театральном фойе с принцем Уэльским уже после их ссоры. Толпа зажала обоих, он обернулся и увидел, что в футе от него стоит принц. "Браммелл нисколько не изменился в лице, не шевельнул головой, они поглядели друг другу в зрачки; у принца был явно изумленный и разгневанный вид. Браммелл, однако, не опустил глаз под взглядом принца и не выказал ни малейшего смущения. Он спокойно отступал, шаг за шагом, не спуская ни на мгновение глаз с принца, пока их не разделила толпа. Невозможно описать впечатление, произведенное этой сценой на окружающих. В его манерах не было ничего надменного или оскорбительного: отступая, не повернувшись спиной к принцу, он выказал почтение к его сану, однако не извинился за вынужденную неловкость. Его обращение с принцем, как мужчина с мужчиной, было бескомпромиссным и враждебным".
Особого разговора заслуживают дендистские оптические приборы. Денди культивировали прищуренный взгляд, близорукость считалась модным недостатком, и оттого монокль и лорнет были необходимыми аксессуарами. Пойти в оперу без хорошего бинокля было недопустимо, и в Париже был популярен оптик Шевалье, продававший театральные бинокли с 32-кратным увеличением. Лорнет использовали и в романтических целях, чтобы завязать отношения с дамой: "Допустим, Вы желаете засвидетельствовать даме свое восхищение ее прелестями... Когда Вы берете свой лорнет, дама понимает, что произвела на Вас благоприятное впечатление. Она обращает на Вас внимание. Тогда Вы делаете ей знак глазами, что придает Вам интригующий вид. Скажут, что благодаря лорнету Вы оценили каждую деталь и внимательно разглядели силуэт под одеждой".
Рассматривать публику сквозь лорнет или монокль было излюбленной привычкой каждого уважающего себя денди. Леди Морган описывает поведение в салоне английского денди: "Я была в гостях у княгини Волконской, когда один из этих новомодных щеголей, недавно появившихся в Париже, возник в дверях, гордо выступая в своем наряде и высокомерно оглядывая публику в монокль. Меня представили ему, он приблизился и, зевнув, пробормотал какую-то дежурную фразу, ответа на которую он, впрочем не стал дожидаться, повернув сразу к более интересовавшему его лицу". Наглость бесцеремонного взгляда, вооруженного моноклем, здесь сочетается с пренебрежительными манерами - в очередной раз приходится фиксировать, как роль вежливого гостя трещит по швам, стоит только на сцене появиться денди.
Специально стоит отметить особую игрушку, популярную среди денди, - монокль, вмонтированный в рукоятку трости. Усовершенствованная таким образом трость применялась на прогулках и, безусловно, воспринималась как фаллический символ и жезл дендистской власти. На портрете Б. Дизраэли работы Д. Маклиса изображена подобная трость.
Современные франты, предпочитающие иные технические игрушки, все же продолжают пожинать плоды неоклассического момента в моде. И хотя пышная риторика сейчас, возможно, вызовет лишь ироническую улыбку, дендистский стиль постоянно возникает в коллекциях ведущих дизайнеров, а мужской магазин "Printeps" в Париже носит имя "Браммелл", хотя большинство покупателей вряд ли подозревает, откуда такое название.
Ольга Вайнштейн - ведущий теоретик моды - определяет для себя денди, как лидера моды XIX века, который благодаря холодной харизме, владению техниками тела и дендистским кодексом поведения умеет сделать свой минималистский вкус законом для большинства.
Для Николая Ускова - гл. редактор журнала GQ - денди, это прежде всего асоциальный тип и некая провокация, которая содержится в его стиле жизни, в том, как он одевается, в том, что и как он говорит. Она, собственно, и делает его транссетером, человеком, который определяет вкусы либо значительного круга, либо какого-то своего мирка.
Как утверждает Вайнштейн дендистская традиция как таковая завершается в конце XIX - начале XX века. И дендизм, как феномен, который включает в себя и стиль одежды, и кодекс поведения, и техники тела, и минималистскую эстетику, просто распадается на отдельные элементы. В XX веке мы скорее всего можем говорить лишь о том, что, скажем, денди - это стильно одетый человек. Примерно так, как по-английски говорят "cool", модный человек, который чувствует, что такое стиль. Спрашивать, а кто сейчас денди, это примерно то же самое, как спрашивать, а кто сейчас мушкетеры...
В 2-х кн. Кн. II. М., 2003, с.224-243
"Что создает из человека денди?" - спрашивал Барбе д'Оревильи, первый биограф знаменитого денди Браммелла: "Дендизм - это вся манера жить, а живут ведь не одной только материально видимой стороной".
Манеры складываются из практического выполнения теоретических принципов поведения, например, из следования джентльменскому стилю или кодексу рыцарской чести. Манеры достаточно трудно поддаются культурной реконструкции, но отлично читаются как показатель адекватности того или иного члена социальной группы. Процитируем еще раз Барбе д'Оревильи: "То, что гибнет всего бесследнее, та сторона быта, от которой менее всего остается обломков, - аромат слишком тонкий, чтобы быть устойчивым, - это манеры, непередаваемые манеры, сделавшие Браммелла властителем своего времени".
Денди выступали как практики светских манер и во многом создавали нормы элегантного поведения.
Наиболее явственно норма выявляется при ее нарушении. Луи-Себастьян Мерсье, тонкий знаток и летописец парижских нравов XVIII столетия, описывает как раз такой случай. Речь идет о возвращении Вольтера из Ферне, где он провел двадцать семь лет: "Когда в 1778 году господин де Вольтер приехал в Париж, люди высшего света, опытные в этих делах, заметили, что за время своего отсутствия в столице знаменитый писатель утратил способность верно определять, когда нужно быть порывистым, когда сдержанным, когда сосредоточенным и когда веселым, нужно ли молчать или говорить, хвалить или шутить. Он потерял равновесие и то поднимался чересчур высоко, то опускался чересчур низко, и при этом все время испытывал определенное желание казаться остроумным. В каждой его фразе чувствовалось усилие, и это усилие переходило в какую-то манию".
читать дальшеИменно те качества, которые утратил Вольтер, - легкость светского обращения и чувство меры, особое чутье ситуативной адекватности - входили в непременный репертуар дендистских манер.
В нашей статье мы попробуем проанализировать дендистские манеры, обратившись к личности и поведению известнейшего денди эпохи Регентства в Англии Джорджа Браммелла, которого называли "премьер-министром элегантности".
Браммелл был завсегдатаем балов и званых обедов. Его имя числилось первым в списке нетитулованных гостей. Со своей стороны, он также устраивал для друзей великолепные обеды в узком кругу у себя дома на Честерфилд стрит. Частым гостем у него был Принц Уэльский, будущий британский король Георг IV. Браммелл всегда был душой компании и за столом развлекал собравшихся забавными историями, так что обед сопровождался взрывами хохота. Браммелл был лидером моды, и ему подражали все светские денди. В большинстве своем они имели репутацию весьма приятных молодых людей.
По свидетельству современника, "манеры денди были сами по себе очаровательны. Денди отличались приятным стилем речи и безукоризненным языком. Многие из них обладали высокими дарованиями и преуспевали во всем, что они делали; менее талантливые, если им что-то не удавалось, умели вовремя остановиться, без особых иллюзий или энтузиазма. Они демонстрировали джентльменскую выучку - щедрость и великодушие. Эфемерные как молодость и духи, они все же имели одну постоянную черту - верность в дружбе, несмотря на позднейшее соперничество". Как видим, в этом явно восторженном и слегка романтическом описании манеры денди воспринимаются как вариант джентльменского поведения, что с некоторыми оговорками можно принять за исходную посылку.
Итак, на первый взгляд, дендистское поведение - сплошная гладкая оболочка текучей вежливости, непринужденного изящества, расцвеченного вспышками остроумия. Но на самом деле за внешним лоском скрывались тысячи нюансов, порой тонкие и неприятные намеки или скрытые "подколки", порой истинно галантные жесты или "скорая помощь" попавшему в неприятное положение другу. Толкование многих эпизодов сейчас затруднительно, да и в то время, вероятно, было доступно только людям, преуспевшим в науке светской жизни.
Камертон к дендистским манерам - старинное понятие "La spezzatura". Напомним, что его впервые стал употреблять Б. Кастильоне в XVI в. для характеристики идеального придворного, который отличается восхитительной непринужденностью во всем, что он делает.
Виртуозное владение "La spezzatura" создает у окружающих впечатление особой легкости и одновременно совершенства - мастерство, достигнутое ценой большой работы, тщательно скрывается. Возникает обманчивое ощущение, что перед нами - одаренный дилетант, который презирает свои способности и избегает любых усилий; однако, если бы он более серьезно относился к своему делу,он, уж наверное, достиг бы непревзойденных результатов.
Императив "La spezzatura" диктует программное легкомыслие. Художник должен делать вид, что творит исключительно по вдохновению: таким прекрасным дилетантом и впрямь всю жизнь оставался граф Д'Орсе. Старинный девиз "ars est celare artem ("искусство в том, чтобы скрывать искусство") полностью применим и к другим видам деятельности. Если речь идет о светском человеке, он всеми силами будет скрывать свои серьезные занятия, будь то научные исследования или государственные дела, или держаться так, как будто не придает им ни малейшего значения.
Такие установки во многом восходят к кодексу аристократического поведения, строго предписывающему праздность. В модифицированном виде это отражается в принципе любительства у английских джентльменов, которые могут увлекаться самыми разнообразными хобби, но предпочтительно не должны работать.
У денди "La spezzatura" проявляется прежде всего в общем стиле легкого и непринужденного обращения, культе досуга и изысканных развлечений. Из них на первом месте - салонная беседа, в которой денди касается понемножку всех злободневных тем, демонстрируя свою эрудицию, но в меру: упаси боже проявить занудный педантизм! Даже если познания или мнения денди по какому-либо предмету окажутся весьма основательными, они должны быть упакованы в форму занимательных историй или остроумных парадоксов.
В дендистском костюме "La spezzatura" дает о себе знать в нарочито небрежных деталях: расстегнутая нижняя пуговица жилета, легкая поношенность одежды, как бы случайно и быстро завязанный шейный платок... Внешний вид призван свидетельствовать о том, что весь ансамбль сложился сам собой, без особых усилий. Реально стоящие за таким ансамблем многочасовые консультации с портными, сессии перед зеркалом, тренировки по завязыванию узлов на шейном платке или личные уроки слуге по чистке ботинок - все это должно оставаться за кадром. Надев костюм, денди забывает о нем и держится в высшей степени свободно и естественно.
В его движениях сквозит легкость и грациозность, в беседе - отточенная гладкость, профессиональное скольжение от одной темы к другой. В каждом жесте - легкость, закругленность, изящество. Но порой эта ставка на кажущуюся беспечность маскировала реальную беспечность в житейских делах. Многие денди долго скрывали финансовую неустроенность, но правила игры требовали держаться до конца. Так Браммелл, не в силах расплатиться с кредиторами, в свой последний вечер сходил ненадолго в оперу, пообедал по полной программе, написал записки друзьям, после чего сел в карету и покинул Англию навсегда. Подобная развязка - драматический финал, разыгранный опытным актером, ситуация, когда надо поставить изящную точку в повествовании.
Вне таких экстраординарных коллизий дендистские манеры - это искусство демонстрировать ежеминутную "гибкость переходов", соединять сухость и аффектацию, высокомерие и почтительность. Однако за внешней легкостью и грацией денди стоят весьма жесткие принципы. Вся жизнь настоящего денди регламентируется изощренной системой правил поведения.
Первое правило гласит: "Nil admirari" ("ничему не удивляйся"),сохраняй бесстрастие при любых обстоятельствах. Эта заповедь,возводящая в абсолют традиционную британскую невозмутимость, даже дала повод Бодлеру сравнивать дендизм со стоицизмом, видеть в нем "род религии". Но, пожалуй, более близок к изначальному романтическому пониманию этого девиза Барбе Д'0ревильи, понимающий дендизм как "позу духа, увлекавшегося многими идеями и слишком пресыщенного, чтобы воодушевляться". Пресыщенность - симптом романтической мировой скорби - здесь соединяется с философским идеалом полного владения собой, замыкая в неустойчивом синтезе два амплуа: мудреца-аскета, роняющего презрительные максимы, и умелого светского авантюриста, всегда готового на новые эскапады.
Этот авантюрно-динамичный аспект дендизма воплощен во втором правиле, дополняющем первое: "сохраняя бесстрастие, поражать неожиданностью". Задача состоит в том, чтобы "ум, привыкший к игу правил, не мог, рассуждая логически, этого предвидеть".Более того, идеологи дендизма советуют воздерживаться от банальных, предсказуемых жестов, преодолевая примитивное желание нравиться: необходимо прежде всего удивлять, чтобы тебя запомнили.
Этому правилу прилежно следует, к примеру, Пелэм, герой классического романа Бульвера-Литтона. При появлении в светском обществе он сразу шокирует блестящую публику дерзкими парадоксами: "Затем мисс Поуллинг обратилась ко мне: - Скажите, мистер Пелэм, а Вы уже купили часы у Бреге? - Часы? - переспросил я. - Неужели Вы полагаете, что я стал бы носить часы? У меня нет таких плебейских привычек. К чему, скажите на милость, человеку точно знать время, если он не делец, девять часов в сутки проводящий за своей конторкой и лишь один час - за обедом? Чтобы вовремя прийти туда, куда он приглашен? - скажете Вы; согласен, но, -прибавил я, небрежно играя самым прелестным из моих завитков, - если человек достоин того, чтобы его пригласить, он, разумеется, достоин и того, чтобы его подождать". Этой тирадой он убивает сразу трех зайцев: ставит на место самодовольных владельцев дорогих брегетов; подчеркивает свою аристократическую привычку к праздности и, наконец, нахально заявляет собственное право опаздывать, что обычно считается прерогативой только знаменитостей.
Добившись изумления пораженных собеседников, Пелэм уходит раньше всех, поскольку он знает третье золотое правило дендизма, гласящее: "Оставайтесь в свете, пока Вы не произвели впечатление; лишь только оно достигнуто, удалитесь".
Для истинного денди очень важно соблюдать это правило, ибо главный стилистический прием дендизма - максимальная экономия выразительных средств. Денди в идеале никогда не может быть навязчив, зануден или утомителен: он лаконичен, его импровизации мгновенны, его коронный жанр - афоризм. Поэтому дендизм в обществе наиболее эффективен в малых дозах: его ценят как пикантную приправу к пресным повседневным блюдам.
Браммелл в высшей степени владел этим искусством дозированного остроумия и продуманной дерзости. "Он смешивал в равных долях страх и любезность и составлял из них магическое зелье своего обаяния", - писал о нем Барбе д'0ревильи, как будто речь шла о некой алхимической формуле.
Но обратим внимание на такой нюанс: иногда в дендистских манерах проскальзывала откровенная грубость. Сошлемся на другой роман Бульвера-Литтона "Годольфин", в котором дается беспристрастная картина светских нравов. Главная героиня, Констанс, описывается прежде всего как лидер моды. "Власть моды! Эту таинственную и возвышенную силу она умела направить по своему желанию. Ее интуитивное знание людских характеров, такт и изящество были именно теми качествами, которые требовались для моды, иона сосредоточилась на этой сфере. Грубость, искусно чередуемая с обворожительной мягкостью и простотой обращения, только усиливала эффект. Она заставляла робеть и обеспечивала себе победу.И ее грубость вскоре даже прибавила ей популярности, поскольку она всегда была направлена на тех, чьим унижениям другие были в глубине души рады. Она никогда не высмеивала скромность или гордость, подкрепленную достоинством. Но зато ей нравилось унижать высокомерных глупых герцогинь или разбогатевших простолюдинов".
Как чувствуется по тону, романист одобряет грубость Констанс,что может показаться странным для современного читателя. Но он делает важную оговорку: адресаты грубых реплик - "высокомерные герцогини и разбогатевшие простолюдины", явно не заслуживающие авторских симпатий. Да и сама Констанс, что очень существенно для понимания ее стратегии, - по происхождению не принадлежит к знатным кругам. Она берет на вооружение "плебейскую"грубость", пренебрегая основным правилом аристократического воспитания: разговаривать со всеми ровно и вежливо независимо от социального статуса человека.
Обратимся к эпизоду, где грубость Констанс обрисована на практике: дело происходит на балу, и к героине обращается ее недоброжелательница, герцогиня Уинстон.
"Как поживаете, мисс Верной? Вы прекрасно выглядите. Насколько можно верить слухам о Вас?" - и герцогиня показала зубы, что означало улыбку. -"Какие слухи имеет в виду Ваша светлость?" - "Ну, я полагаю, лорд Эрфингам должен быть в курсе, и я желала бы ради Вас обоих, чтобы эти слухи оправдались". - "Дожидаться, чтобы герцогиня Уинстон что-либо сказала членораздельно, было бы пустой тратой времени для всех", - произнесла надменная Констанс с той грубостью, которую она тогда обожала и которая сделала ее знаменитой. Когда же наконец герцогиня, не смутившись, все-таки делится с ней якобы услышанными где-то сплетнями по поводу предстоящего замужества Констанс, она получает еще более резкий отпор. "Я думала до сих пор, - сказала Констанс, - что люди,передающие чужие сплетни, достойны презрения. Но теперь я понимаю, что наиболее отвратительны те, кто сами изобретают сплетни"
Подобный "обмен любезностями" - типичный случай из истории этикета, когда вежливость превращается в свою противоположность и более уверенный в себе из конкурентов побеждает за счет грубости или неприкрытого цинизма. Герцогиня в нашем примере, желая поиздеваться над Констанс, все же не нарушала внешних приличий, что как раз, не задумываясь, делает Констанс. Однако она оправдывает свое поведение мотивами "мести" за погибшего отца, которым пренебрегли его аристократические друзья, и сочувствие читателя остается на ее стороне.
Аналогичную сугубо избирательную грубость берут на вооружение и денди. Она может быть направлена против неприятного человека или представителя "вульгарного сословия", но существенно, что эта грубость всегда преподносится в упаковке холодной издевательской вежливости.
Все знаменитые остроты Браммелла выдержаны именно в этом стиле: например, реплики "Вы это называете фрак?" или "Я не могу считаться элегантным, раз Вы отмечаете это".
Можно привести и такой случай. Однажды Браммелла спросили, какое из шотландских озер ему больше нравится. Он переадресовал вопрос своему лакею: "Робинсон, какое из озер мне больше нравится?" - "Уиндермирское, мистер Браммелл". Тем самым Браммелл искусно дал понять спрашивающему, что не держит в памяти тривиальные туристические впечатления и вообще красоты природы его мало занимают.
Совсем другой случай представляет из себя ироническая грубость как проявление мизантропии и несносного характера. В романе Эжена Сю "Парижские тайны" (1842-1843) выведен герцог де Люсене, поведение которого все окружающие воспринимают как образец вульгарности. Его любимый прием - приписывать людям нелепые болезни или немыслимые увечья и затем во всеуслышание выражать свое сочувствие. Увидев одного господина, он публично осведомляется: "Боже мой, боже мой, Вы так и не смогли отделаться от своих утренних рвот?".
Подобный розыгрыш - лишь малая часть светских промахов герцога. Его манеры не укладываются прежде всего в обычный кодекс чисто физического, телесного поведения. Он "развалился на диване рядом с маркизой, после чего закинул левую ногу на правую и схватился рукой за свой башмак", далее он ударяет по своей шляпе "как по баскскому барабану" и теребит вьющееся растение, в конечном итоге опрокидывая его на себя. В обществе он говорит "крикливым, пронзительным голосом", ломает веера и флаконы с духами у дам, а свою неприязнь выражает, ничуть не чинясь: "Как мне хочется сбросить тюрбан с этой противной жеманницы!".
В чем отличие его поведения от дендистских розыгрышей и намеренных скандалов? Денди как талантливый актер в совершенстве владеет искусством мгновенного переключения ролей, язвительный укол лишь оттеняет его холодную любезность, его розыгрыши - пикантная приправа к обычной светской галантности. А герцог де Люсене по-другому вести себя не может, просто потому что таков его нрав; он всегда играет единственную роль - самого себя, и оттого его воспринимают как персонажа комедии, неприятного шута.
Невозможно понять дендизм, не учитывая, насколько рискованную игру вели многие щеголи с общественными условностями XIX столетия. Денди, действующий согласно своему кодексу, часто балансировал на грани публичного скандала. "Дендизм издевается над правилами и все же их соблюдает, - писал по этому поводу Барбе д'0ревильи в своем трактате. - Он страдает от их ига и мстит, не переставая им подчиняться; взывает к ним в то время, как от них ускользает; попеременно господствует сам и терпит над собой их господство: двойственный и переменчивый характер! Для этой игры надо располагать всей той гибкостью, из которой слагается грация, подобно тому, как из сочетания оттенков спектра рождается игра опала".
Именно такой счастливой гибкостью был наделен знаменитый денди Джордж Браммелл, который имел репутацию человека с безукоризненным вкусом и был принят в самом изысканном обществе. По словам Барбе д'0ревильи, "он обладал той фамильярностью, очаровательной и редкой, которая затрагивает все, ничего не опошляя. Он держался как равный со всеми могущественными и выдающимися людьми той эпохи, своей непринужденностью возвышаясь до их уровня. Ему сходило с рук то, что погубило бы любого ловкача. Его смелость оборачивалась верным расчетом. Он мог безнаказанно хвататься за лезвие топора".
Браммелл охотно пользовался гостеприимством своих аристократических друзей: "В Бельвуаре его принимали на правах друга семьи, а в Чивли, замке герцога Ратланда, его комнаты считались священными, и если кто-либо из джентльменов временно занимал их, его просили освободить помещение, когда неожиданно приезжал Браммелл.
Некоторые из его шуток, однако, могли напомнить игру с огнем. Особенно ему нравилось испытывать на прочность общественные условности, искусно нарушая правила вежливости и гостеприимства.
Однажды, например, он пришел на бал и, потанцевав с самой красивой дамой, осведомился: "Что это за уродец стоит возле камина?" "Но как же. Вы должны быть с ним знакомы - ведь это хозяин дома", - ответила дама. "Вовсе нет, - беззаботно сказал денди, - ведь я явился на бал без приглашения". Судя по таким историям, Браммелл отличался ироническим складом ума и умел сохранять редкое самообладание во время своих рискованных выходок - ведь теоретически владельцы модных домов могли спокойно указать ему на дверь.
В другой раз, когда он опять пришел без приглашения на прием некой миссис Томпсон, хозяйка потребовала предъявить пригласительный билет. Браммелл долго обыскивал карманы и наконец извлек пригласительный билет на другой прием, устраиваемый миссис Джонсон. Когда рассерженная хозяйка указала ему на ошибку, он холодно сказал: "Боже мой, какая незадача! Миссис Джонс... Томпсон, я очень сожалею, но, видите ли, Джонсон и Томпсон, Томпсон и Джонсон - звучит настолько похоже... Желаю Вам приятного вечера!" И, элегантно поклонившись, он неторопливо покинул комнату под шепот и смешки знакомых, оставив хозяйку весьма разгневанной.
Подобное демонстративное поведение имело свои скрытые мотивы: на балу у миссис Томпсон должен был появиться принц Уэльский, с которым Браммелл был к тому времени в ссоре, и все знали о нежелании принца встречаться с ним где-либо. Затягивая время в поисках несуществующего билета, Браммелл тем самым увеличивал вероятность светского скандала. Одновременно ему удалось публично унизить хозяйку, акцентируя ее простую "не запоминающуюся" фамилию, указывающую на незнатное происхождение (о чем свидетельствовало обращение "миссис", а не "леди").
В таких случаях налицо субверсия обычных форм поведения гостя. Это своего рода искусно рассчитанная провокация, виртуозно исполненная благодаря специфической холодной наглости, чрезвычайно типичной для дендистского стиля.
Наглость как особая форма поведения может иметь разный культурный смысл. Морис Бланшо в эссе "О наглости как виде изящных искусств" писал: "Наглость - отнюдь не бесполезное искусство. Это средство оставаться верным себе и превосходить других во всех обстоятельствах, когда другие оказываются в позиции превосходства. Это также волевое желание отвергать общепринятое, привычные стереотипы". Можно привести пример другого вида наглости - вольное обращение, оскорбления, вызывающие жесты, практикуемые шутами. Общество санкционировало шутовское поведение как особый жанр, уместный в определенных ситуациях, когда в карнавальной манере низвергались авторитеты и опрокидывались социальные иерархии.
В дендистском поведении присутствовал элемент шутовской манеры. Браммелл, по свидетельствам современников, "имел счастливый талант представлять самые обычные обстоятельства в комическом свете и никогда не отказывался от возможности посмешить друзей"
В традициях отечественной семиотики шутовские манеры порой именуют "антиповедением", однако применительно к денди следует скорее говорить об особой культурной форме антиповедения - розыгрышах, колких шутках в адрес конкретного лица. По-английски это называется "cutting", т.е. буквально "резкость", "язвительность" (сходный смысл просвечивает в русском выражении "подколоть, подрезать кого-либо"). Холодные, наглые "подколки" были в моде в дендистских кругах. Нередко жертвами подобных сарказмов становились люди простого происхождения, которые ошибочно считали, что стать "своими" среди денди довольно просто.
Однажды один из знакомых Браммелла, мистер Р., желая обратить на себя внимание знаменитого денди, устроил в его честь обед и даже предоставил ему право позвать сотрапезников по собственному вкусу. Браммелл пригласил своих друзей, они отлично отобедали, однако единственным поводом для недовольства денди сталтот факт, что "мистер Р. осмелился сесть с нами за один стол и тоже пообедать!". Здесь уже идет полное выворачивание наизнанку роли хозяина: гость нагло узурпирует его права и третирует хозяина как прислугу.
Вполне возможно, что в таких историях мы также имеем дело с перифразом известных эпизодов из биографии Алкивиада, когда он позволял себе надменное отношение к заискивающим перед ним людям. Так, например, он неприязненно относился к некоему Аниту, сыну Антемиона. "Тот любил Алкивиада и однажды, ожидая к ужину несколько иностранных друзей, пригласил и его. Алкивиад отказался от приглашения и, напившись допьяна с товарищами у себя дома, вторгся с толпой товарищей к Аниту; остановившись в дверях мужской комнаты и увидев столы, на которых стояло очень много золотой и серебряной посуды, приказал рабам взять половину и нести к себе домой; совершив это, он удалился, не удостоив войти. Некоторые из приглашенных, возмущенные, стали говорить о том, как нагло и высокомерно вел себя Алкивиад. "Напротив, - сказал им Анит, - он был снисходительным и гуманным: ему никто нe мешал забрать все, а он нам часть оставил". Браммелл, безусловно, знал биографию Алкивиада - ведь Плутарха изучали в английских колледжах, и Алкивиад был одним из самых популярных античных героев именно в XIX в. (Байрон так вообще ценил его больше всех). Конечно, нельзя на сто процентов утверждать, что это сознательный перифраз, но сходство моделей поведения лежит на поверхности.
В обоих случаях бросается в глаза наглость, но у Браммелла это утонченная холодная наглость, а у Алкивиада прямая и брутальная, не прикрытая иронической дендистской вежливостью. Алкивиад берет посуду по праву сильного, и Анит признает за ним это право. Он ведет себя как аристократ, желающий проучить плебея. Браммелл же как будто имитирует эту аристократическую спесь, но уже по-игровому, отстранение, легко. "Денди - человек дерзающий, но в дерзании знающий меру и умеющий вовремя остановиться", - замечал Барбе д'0ревильи.
Обоих щеголей роднит готовность нарушить общественные условности. В иных эпизодах Алкивиад, не стесняясь, сразу дает выход своему темпераменту: "Алкивиад пришел к учителю и попросил книгу Гомера. Когда тот ответил, что никаких сочинений Гомера у него нет, он ударил его кулаком и вышел". Алкивиад готов оскорбить человека и просто на спор, дабы показать, что ничто ему не помеха: "Он дал пощечину Гиппонику, отцу Каллия, имевшему большую славу и влияние, благодаря как богатству, так и происхождению, - не в гневе и не из-за какой-либо ссоры, а просто для смеха, уговорившись с приятелями".
Здесь оскорбление направлено уже не на плебея, а напротив, на знатного гражданина по принципу '^чем крупнее дичь, тем больше триумф охотника". И если смиренный Анит так и остался среди разграбленной посуды, то перед Гиппоником Алкивиад на следующий день идет извиняться и проявляет гипертрофированное раскаяние: "На другой день утром Алкивиад пришел к дому Гиппоника; постучавшись в дверь, он вошел и, сняв гиматий, отдался во власть хозяина, прося, чтобы тот наказал его плетью. Гиппоник простил его, перестал гневаться и впоследствии отдал за него свою дочь Гиппарету". Как видно, дерзость молодого человека все же уравновешивается раскаянием и в целом прочитывается в контексте аристократического кода поведения: Гиппоник видит в нем "своего".
Сравним эту историю с эскападой Браммелла, когда он решил поиздеваться над известным ученым, членом Королевского общества Снодграссом. Опять же на спор с приятелями он постучал в окно ученого в три часа утра и, когда тот в панике высунулся в ночной рубашке на мороз, решив, что в доме пожар, Браммелл вежливо спросил его: "Простите, сэр. Вас зовут Снодграсс?" Ученый опешил и кивнул, после чего Браммелл задумчиво протянул: "Снодграсс, Снодграсс - какое чудное имя, клянусь, в высшей степени чудное, ну что же мистер Снодграсс, доброе утро!"
Браммелловские шутки, пожалуй, более гуманны, чем выходки Алкивиада (все же, если сравнивать чисто физический ущерб, заставить жертву высунуться на холод в три утра лучше, чем дать пощечину). Они уязвляют скорее морально, превращая человека в посмешище. В Англии существует целая культурная традиция таких шуток, которые называются "practical jokes" - розыгрыши.
Классический пример розыгрыша - история с париком одного французского маркиза-эмигранта. Браммелл с друзьями посыпали парик маркиза вместо обычной пудры сахарной, так что он оказался "bien sucré". За завтраком на парик маркиза слетелось целое полчище мух. Бедняга сначала отмахивался, затем стал энергично трясти головой, пытаясь отогнать непрошеных пришельцев; сладкие липкие струйки потекли у него по лбу. Наконец, весь облепленный мухами, он, схватившись за голову, стремглав выбежал из комнаты. Браммелл, естественно, больше всех недоумевал, за что мухи невзлюбили несчастного маркиза.
Если сопоставить розыгрыши (practical jokes) с уже рассмотренными "подколками" (cuttings), то отличие будет вполне очевидно:розыгрыши смешны именно как действие, перформанс, "практическая шутка", в то время как эффект "подколки" базируется на остроумной реплике. Шутка с мистером Снодграссом - розыгрыш, но, благодаря пожеланию доброго утра, эта история уже тянет на уровень "подколки". Кроме того, "подколка" часто направлена на разоблачение завышенных социальных претензий, развенчание высокомерия или угодливости. Розыгрыш может быть просто чистым искусством, смеха ради, как в случае с насахаренным париком. При этом розыгрыш иногда бывает довольно грубым и даже физически болезненным для жертвы.
Подобные розыгрыши были популярны в среде английских щеголей - и предшественников, и современников Браммелла. Ими увлекался франт Джордж Селвин, которого Браммелл очень уважал.Знаменитый драматург Р.Б. Шеридан, автор "Школы злословия",однажды подстроил такую "практическую шутку". Его приятель Тикелл погнался за ним по темному коридору, в котором на полу были расставлены тарелки. Для себя Шеридан благоразумно оставил узкую тропинку среди тарелок, а Тикелл бежал, не разбирая дороги, несколько раз спотыкался, падал, разбивая тарелки, и в результате сильно порезался осколками. Потом, когда он лежал и поправлялся, его навестил лорд Таунсхенд и после формальных соболезнований таки не удержался и сказал по поводу хитрости Шеридана. "Да, но как замечательно все было подстроено!"- восхитился красотой розыгрыша как эстет, невзирая на страдания друга.
Браммелл, хотя и любил всяческие розыгрыши, "специализировался" как денди на колких замечаниях по поводу нарядов, поскольку он в качестве общепризнанного арбитра элегантности пользовался привилегией публично критиковать костюмы окружающих.Такова история с герцогиней Ратландской: как-то раз на балу ему не понравился фасон ее платья, причем особенно неудачным он счел вид сзади. Бедной герцогине было приказано покинуть бальную залу, причем пятясь, дабы лишний раз не оскорблять взор утонченного циника-эстета.
В подобных остротах проявлялась присущая Браммеллу особая дендистская дерзость: "Его слова распинали, а дерзость была слишком необъятна, чтобы уместиться в эпиграммах. Выразив колкими словами, он затем переносил ее на все свои действия, манеры, жесты, самый звук своего голоса. Наконец, он применял ее с тем неоспоримым превосходством, которое одно делает ее терпимой среди людей порядочных; ибо дерзость граничит с грубостью, подобно тому, как возвышенное граничит со смешным, и, утратив тонкость выражения, она гибнет".
Каковы же были причины необычайной терпимости в обществе по отношению к дендистским скандальным выходкам? Очевидно, в Англии в период Регентства аристократия, напуганная событиями во Франции, демонстрировала особое почтительно-мазохистское отношение к выходцам из простых семей, вращающимся в светских кругах и обладающим, как Браммелл, высоким уровнем самооценки.
Таким выдающимся индивидам общество позволяло играть роль диктаторов-садистов, все пересказывали друг другу последние дендистские колкости, все спрашивали: "Вы слышали о последней выходке Браммелла?". Так складывался замкнутый круг садомазохистских отношений, когда люди порой невольно сами провоцировали Браммелла на резкие ответы, спрашивая его мнение по поводу собственной одежды,сразу ставя себя тем самым в заведомо уязвимое положение.
Социальное происхождение самого Браммелла было довольно скромным, но благодаря учебе в Итоне он с юности был вхож в аристократические круги. В высшее общество в то время стремились попасть многие весьма состоятельные дельцы, буржуазные банкиры - это способствовало престижности. Однако именно по отношению к ним знать была настроена отрицательно, считая их выскочками, пошлыми и вульгарными людьми. Устав элитарного клуба "Олмакс" был составлен специально так, чтобы отсеять нуворишей. Подавляющее большинство жертв Браммелла относилось как раз к категории богатых парвеню, которые всеми силами пытались завоевать его дружбу. Они-то в первую очередь и становились жертвами иронических высказываний и розыгрышей.
В некоторых случаях объект дендистского сарказма более материален, нежели социальные претензии нувориша: в одной известной истории речь идет о шампанском. Браммелл обедал в доме, где подавали плохое шампанское. Он дождался паузы в разговоре, поднял бокал и громко приказал лакею: "Джон, плесни мне еще этого сидра". Публичное осуждение шампанского, разумеется, воспринимается как оскорбление хозяина дома, однако гурманская репутация Браммелла служит ему защитой.
Порой, однако, денди использовал свой авторитет для собственной коммерческой выгоды. Один раз он аналогичным образом в лавке торговца табаком раскритиковал лучший сорт табака, из-за чего продавец был вынужден резко сбавить цену. Тогда Браммелл почти сразу купил большую партию этого сорта по бросовой цене, после чего торговец немедленно поднял цену, ссылаясь на его покупку в качестве рекламы своему товару.
Точно так же он мог успешно использовать в своих интересах гостеприимство. Как-то раз, когда Браммелл служил в армии, он умудрился опоздать на парад, в котором принимал участие его полк, и командующий был в ярости. Но Браммелл быстро нашел выход из положения: он тут же сказал генералу, что герцог Ратландский приглашает его на обед. Генерал смягчился, конфликт был потушен. Но Браммеллу пришлось при первой возможности срочно мчаться к герцогу, чтобы предупредить его о нежданном госте - ведь спасительная идея с приглашением была чистой импровизацией
В этом примере гостеприимство пускается в ход как разменная монета: приглашение на обед в обмен на послабление в службе. Подобные игры обмена наиболее типичны для прагматического буржуазного стиля отношений: все символические ценности, включая престижные знакомства с аристократическими семьями, легко приобретают меновую стоимость, потенциально способствуя социальному возвышению. В отдельных случаях этот символический капитал может функционировать даже в качестве платежного средства.
Браммелл нередко использовал собственную репутацию, чтобы уклониться от уплаты долгов. Приветственный взгляд красавца котировался столь высоко, что Браммелл мог позволить себе такие шутки: однажды один из его кредиторов напомнил ему про долг, на что денди ответил, что долг давно уплачен. "Но когда? - Когда, сидя у окна клуба Уайте, я кивнул Вам и сказал: Как поживаете, Джимми?"
Быть замеченным Браммеллом составляло такую честь, что заикаться об оплате долга после этого было попросту бестактно.
Однако полностью понять весь смысл этого эпизода невозможно, не зная, какова была роль клуба "White's" в ту эпоху. Это был один из старейших закрытых торийских клубов, стать членом которого можно было только по рекомендации самых влиятельных лордов. В клубе устраивали балы, играли в карты и бились об заклад по любому поводу. Члены клуба придавали огромное значение элегантным костюмам, и в этом отношении лидерство Браммелла было бесспорным.
Клуб располагался на Сейнт-Джеймс стрит, а в 1811 г. в фасаде здания был сделан эркер, и позиция у эркерного окна предоставляла великолепные возможности для обзора улицы. Именно у этого окна любил сидеть Джордж Браммелл, наблюдая прохожих и отпуская язвительные замечания по поводу их костюмов. Вокруг него собиралась компания приятелей, на ходу подхватывающих любую его реплику, чтобы затем пересказать светским знакомым. Но на самом деле круг участников этой визуальной игры был еще шире. Зная о том, что в определенные часы Браммелл занимает позицию у клубного окна, многие лондонские щеголи специально шли прогуляться именно по Сейнт-Джеймс стрит, чтобы представить свой костюм на суд всеми признанного арбитра, а потом окольными путями разузнать его мнение. Тем самым они как бы удостаивались аудиенции некоронованного короля моды, что само по себе, даже в случае безжалостной критики, содержало момент престижной сопричастности.
Другой занятный аспект ситуации заключался в том, что Браммелл, благодаря структуре эркерного окна, был сам прекрасно виден с улицы. Он смотрел - но и на него смотрели. Он был, говоря словами Шекспира, "the observed of all observers". Все проходящие мимо в неспешном ритме могли разглядеть детали его туалета и сверить свой наряд с образцом, оценить последние новации в костюме первого денди. И Браммелл, разумеется, тоже это учитывал, сознательно "подставляясь" изучающим взглядам, с профессиональным удовольствием играя роль модели.
Остроумный и остроглазый Браммелл, сидящий в пол-оборота возле клубного окна, наверное, также мог восприниматься с улицы как подобие манекена в витрине, хотя в начале XIX в. манекенов в современном смысле еще не было. (Они появились несколько позже, когда возникли большие универсальные магазины - grand magasins, а в период Регенства источником информации о моде служили картинки в журналах или рисунки с костюмов знатных особ.)
Один из сильнейших импульсов в визуальных играх - желание быть замеченным, желание удостоиться небезразличного взгляда. Для щеголей это было особенно важно: один денди признавался, что выходит в Хайд-парк посмотреть на прогуливающихся дам, но "прежде всего чтобы показать себя, чтобы вызвать восхищение".
О взгляде Браммелла ходили легенды. Знавшие Браммелла всегда отмечали, что он обладал особенным взором: "Пристальный взгляд небольших серых глаз, который мгновенно засекал и оценивал все особенности внешности, костюма и манер собеседника, сразу обнаруживая недостатки". Уильям Хэзлитт назвал его взгляд "тонким и различающим". Однако порой этот взгляд мог служить орудием "подколки", и в этом случае он приобретал особые свойства: "спокойный, рассеянный взор, как бы бессознательно блуждающий вокруг намеченной жертвы; ни на ком не задерживающийся и не поддающийся перехвату, этот взгляд не устремлен ни в пространство, ни на кого в отдельности. Сосредоточенный, хотя и не отвлеченный, такой взгляд, возможно, извиняет Вас в глазах лица, над которым Вы подшутили, но все же препятствует дальнейшему контакту". Так описывает взгляд своего героя-денди романист Листер.
Если же речь шла уже не только об иронической "подколке", но об открытом противостоянии, с помощью взглядов денди могли устроить настоящую оптическую дуэль. Таков был поединок взглядов, когда Браммелл столкнулся в театральном фойе с принцем Уэльским уже после их ссоры. Толпа зажала обоих, он обернулся и увидел, что в футе от него стоит принц. "Браммелл нисколько не изменился в лице, не шевельнул головой, они поглядели друг другу в зрачки; у принца был явно изумленный и разгневанный вид. Браммелл, однако, не опустил глаз под взглядом принца и не выказал ни малейшего смущения. Он спокойно отступал, шаг за шагом, не спуская ни на мгновение глаз с принца, пока их не разделила толпа. Невозможно описать впечатление, произведенное этой сценой на окружающих. В его манерах не было ничего надменного или оскорбительного: отступая, не повернувшись спиной к принцу, он выказал почтение к его сану, однако не извинился за вынужденную неловкость. Его обращение с принцем, как мужчина с мужчиной, было бескомпромиссным и враждебным".
Особого разговора заслуживают дендистские оптические приборы. Денди культивировали прищуренный взгляд, близорукость считалась модным недостатком, и оттого монокль и лорнет были необходимыми аксессуарами. Пойти в оперу без хорошего бинокля было недопустимо, и в Париже был популярен оптик Шевалье, продававший театральные бинокли с 32-кратным увеличением. Лорнет использовали и в романтических целях, чтобы завязать отношения с дамой: "Допустим, Вы желаете засвидетельствовать даме свое восхищение ее прелестями... Когда Вы берете свой лорнет, дама понимает, что произвела на Вас благоприятное впечатление. Она обращает на Вас внимание. Тогда Вы делаете ей знак глазами, что придает Вам интригующий вид. Скажут, что благодаря лорнету Вы оценили каждую деталь и внимательно разглядели силуэт под одеждой".
Рассматривать публику сквозь лорнет или монокль было излюбленной привычкой каждого уважающего себя денди. Леди Морган описывает поведение в салоне английского денди: "Я была в гостях у княгини Волконской, когда один из этих новомодных щеголей, недавно появившихся в Париже, возник в дверях, гордо выступая в своем наряде и высокомерно оглядывая публику в монокль. Меня представили ему, он приблизился и, зевнув, пробормотал какую-то дежурную фразу, ответа на которую он, впрочем не стал дожидаться, повернув сразу к более интересовавшему его лицу". Наглость бесцеремонного взгляда, вооруженного моноклем, здесь сочетается с пренебрежительными манерами - в очередной раз приходится фиксировать, как роль вежливого гостя трещит по швам, стоит только на сцене появиться денди.
Специально стоит отметить особую игрушку, популярную среди денди, - монокль, вмонтированный в рукоятку трости. Усовершенствованная таким образом трость применялась на прогулках и, безусловно, воспринималась как фаллический символ и жезл дендистской власти. На портрете Б. Дизраэли работы Д. Маклиса изображена подобная трость.
Современные франты, предпочитающие иные технические игрушки, все же продолжают пожинать плоды неоклассического момента в моде. И хотя пышная риторика сейчас, возможно, вызовет лишь ироническую улыбку, дендистский стиль постоянно возникает в коллекциях ведущих дизайнеров, а мужской магазин "Printeps" в Париже носит имя "Браммелл", хотя большинство покупателей вряд ли подозревает, откуда такое название.
Ольга Вайнштейн - ведущий теоретик моды - определяет для себя денди, как лидера моды XIX века, который благодаря холодной харизме, владению техниками тела и дендистским кодексом поведения умеет сделать свой минималистский вкус законом для большинства.
Для Николая Ускова - гл. редактор журнала GQ - денди, это прежде всего асоциальный тип и некая провокация, которая содержится в его стиле жизни, в том, как он одевается, в том, что и как он говорит. Она, собственно, и делает его транссетером, человеком, который определяет вкусы либо значительного круга, либо какого-то своего мирка.
Как утверждает Вайнштейн дендистская традиция как таковая завершается в конце XIX - начале XX века. И дендизм, как феномен, который включает в себя и стиль одежды, и кодекс поведения, и техники тела, и минималистскую эстетику, просто распадается на отдельные элементы. В XX веке мы скорее всего можем говорить лишь о том, что, скажем, денди - это стильно одетый человек. Примерно так, как по-английски говорят "cool", модный человек, который чувствует, что такое стиль. Спрашивать, а кто сейчас денди, это примерно то же самое, как спрашивать, а кто сейчас мушкетеры...
@темы: Умные вещи, сказанные не мной, То, чем я увлекаюсь и интересуюсь, Быть Леди - дело непростое
-
-
28.11.2012 в 04:42К слову, если Вы вдруг не встречали эту подборку, с удовольствием делюсь ссылкой labazov.livejournal.com/1487062.html Вдруг Вы что-то найдете интересное, что еще не было Вами прочитано.)
Очень жаль, что с книгой Барбе д'Оревильи "О дендизме и Джордже Браммелле" все гораздо сложнее. Очень хочу ее прочитать, но нигде не могу ни купить, ни скачать.
-
-
28.11.2012 в 06:14Денди в общем и Браммелл в частности мне были интересны всегда, но только в последнее время появилась возможность узнавать об том больше)